Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salems Lot]

А эта история…

Ни «Дочь Конуэя», ни «Воздушный танец» не заставляли предполагать такого мрачного умонастроения. В первой книге дочь священника сбежала из дому и, бродяжничая, объездила всю страну автостопом. Во второй Фрэнк Баззи, бежавший заключенный, начал новую жизнь механиком в соседнем штате и случайно попался опять. Обе книги были яркими, энергичными, и раскачивающаяся тень Губи Марстена, отраженная в глазах девятилетнего мальчишки, явно не лежала на них.

Словно заколдованный, ее взгляд обратился к западу, туда, где ближайший к городу холм заслонял звезды.

— Вот и я, — услышала она. — Надеюсь, это вам понравится.

— Посмотрите на Марстен Хауз, — отозвалась Сьюзен.

Он посмотрел. В доме горел огонек.

Выпивка закончилась, полночь прошла, луна почти села.

— Ты мне нравишься, Бен. Очень.

— И ты мне тоже.

— Я хотела бы увидеть тебя снова, если ты хочешь.

— Да.

— Но не торопись. Не забывай, что я только девчонка из провинции.

Он улыбнулся:

— Все это так по-голливудски! Но по хорошему Голливуду. Теперь мне поцеловать тебя?

— Да, — отозвалась она серьезно, — самое время.

Они оба сидели а креслах-качалках, и движение превратило поцелуй во что-то совсем новое, легкое поначалу, но быстро крепнущее. Она ощутила запах-привкус рома и табака и подумала: «Он меня пробует». Эта мысль пробудила в ней тайное чистое волнение, и она прервала поцелуй, пока это волнение не завело ее слишком далеко.

— Увы! — произнес он.

— Придешь к нам обедать завтра? — спросила она. — Могу поручиться, наши будут рады.

Сейчас она действительно могла поручиться.

— А еда домашняя?

— Самая домашняя.

— Замечательно. Я ем невесть что с тех пор, как я здесь.

— Как насчет шести часов? Мы в Стиксвилле ранние пташки.

— Чудесно. Кстати, о доме — я лучше тебя отвезу.

В машине они молчали, пока не увидели огонек на холме, тот, что ее мать всегда оставляла гореть, пока не вернется дочь.

— Интересно, кто там сейчас в Марстен Хаузе, — проговорила Сьюзен. — Этот свет не похож на электрический, он слишком желтый и слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

— Наверное, не успели подвести свет.

— Наверное… Но ведь никто так не делает.

Он не ответил. Они уже сворачивали на ее подъездную дорожку.

— Бен, — спросила она вдруг, — ты пишешь книгу о Марстен Хаузе?

Он засмеялся и поцеловал ее в кончик носа:

— Уже поздно.

— Я не хотела вынюхивать!

— Все в порядке. Но лучше в следующий раз… при свете.

— О’кей.

— Завтра в шесть.

Она взглянула на часы:

— Сегодня в шесть. Пока.

Подбежав к двери, она помахала рукой отъезжающей машине. Потом приписала в заказ молочнику сметану: с картошкой это прибавит класс завтрашнему обеду.

Прежде, чем войти в дом, она бросила еще один взгляд на Марстен Хауз.

В своей похожей на коробок комнате он разделся без света. Хорошая девушка. Первая хорошая девушка после смерти Миранды.

Прежде чем заснуть, он приподнялся на локте и взглянул в открытое окно мимо квадратной тени пишущей машинки и тонкой пачки рукописи рядом. Он специально попросил у Евы Миллер эту комнату: окно выходило прямо на Марстен Хауз.

Там все еще горел свет.

Ночью он видел тот же сон. В первый раз в Джерусалемз Лоте, и первый раз так ярко после смерти жены. Бег вверх по лестнице, ужасный скрип открывающейся двери, качающаяся фигура, внезапно открывшая отвратительные глаза — и он возвращается к дверям в медленной, мучительной панике сна…

И дверь заперта.

3. Лот (1)

Город просыпается быстро — работа не ждет. Еще краешек солнца не поднялся над горизонтом и на земле лежит тьма, но дела уже начались.

Ребята Гриффина — восемнадцатилетний Хол и четырнадцатилетний Джек — вместе с двумя наемными рабочими начали дойку. Коровник — чудо чистоты, белизны и сияния. Хол включил электрический насос и пустил воду в поильное корыто. Он всегда был угрюмым парнем, но сегодня злился особенно. Вчера вечером он поссорился с отцом. Хол хотел бросить школу. Он ее ненавидел. Смирно сидеть на месте сорок пять минут! И без всякого смысла, вот ведь в чем подлость! Коровам безразлично, если ты скажешь «кажись» или перепутаешь падежи, им плевать, кто был чертовым главнокомандующим чертовой Армии Потомака в чертову гражданскую войну, а насчет математики — так его собственный папаша, хоть расстреляй его, не сумеет сложить две пятых с одной второй — для этого у него бухгалтер. А совести хватает нести это бычье дерьмо о чудесах образования: с его шестью классами он делает 16 000 долларов в год! Сам говорил, что успешный бизнес не столько книжных знаний требует, сколько знания людей. Что ж, Хол знает людей. Они делятся на два вида: которыми можно управлять и которыми нельзя. Первых раз в десять больше.

К сожалению, отец из вторых.

Он оглянулся через плечо на Джека. Этот как раз книжный червь. Папочкин сынок. Дерьмо.

— Шевелись, — зло крикнул он, — греби сено!

Он отпер ворота и вывез одну из четырех доильных машин, яростно хмурясь на сияющую сталь.

Школа. Дрянь!

Будущие месяцы простирались перед ним безбрежной могилой.

Плоды вчерашней вечерней дойки возвращались, уже обработанные, в Лот. Продажа собственного продукта давно перестала быть выгодной.

Молочником в Западном Салеме был Ирвин Пурингтон. В августе ему исполнилось шестьдесят один, и пенсия, наконец, замаячила впереди как нечто реальное. Жена его, старая ведьма по имени Эльси, умерла в позапрошлом году (единственное доброе дело, которое она ему сделала за двадцать семь лет брака, — это умерла первая), и после отставки он собирался прихватить свою дворнягу по имени Доктор и укатить прочь. Спать до девяти каждый день, и больше никогда в жизни не видеть ни одного восхода.

Он вылез из машины возле дома Нортонов и стал грузить в корзину их заказ: апельсиновый сок, две кварты молока, дюжину яиц. Ревматизм дал себя знать только раз, и то слабенько. Будет хороший день.

На заказе обнаружилась приписка рукой Сьюзен. Кажется, сегодня всем требуется что-то особое. Сметана! Тьфу!

Небо на востоке светлело, и в полях алмазами лежала крупная роса.

Ева Миллер уже минут двадцать как встала и оделась во что похуже. Она готовила себе завтрак, который не исчерпывался яичницей в четыре яйца и девятью ломтиками бекона. Крупная женщина, но не то чтобы толстая: она слишком много работала на свой пансион, чтобы растолстеть. Ее формы производили впечатление чего-то героического. Следить за ней, орудующей у восьмиконфорочной электрической плиты, было все равно, что наблюдать безостановочное движение прилива или перемещение песчаных дюн.